Афанасий Афанасьевич Фет(1820—1892): очерк жизни и творчества. Жизнь степановки, или лирическое хозяйство

Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. В. А. Кошелева и С. В. Смирнова.
М.: Новое литературное обозрение, 2001. 480 с. Тираж 3000 экз.
(Серия "Россия в мемуарах")

"Судьба литературного наследства Фета крайне печальна", - писал Б. Я. Бухштаб в 1935 году (Судьба литературного наследства А. А. Фета. - Литературное наследство. Т. 22/24. М., 1935. С. 561). С тех пор кое-что изменилось - появились книги большой серии "Библиотеки поэта" (три издания), "Вечерние огни" в "Литературных памятниках"; насколько возможно, стихотворения Фета изданы полно и исправно - нет только вариантов (исключая "Вечерние огни" в "Памятниках") - обычно они печатаются в академических изданиях, а для Фета очередь такого издания еще не наступила. Его проза еще не собрана и отчасти не издана (несколько статей напечатаны в фетовских сборниках, курских и орловских, тиражом 538(!) или даже менее экземпляров - при этом, конечно, низкий поклон тем, кто эти публикации готовит!); его воспоминания переизданы репринтным способом в 1992 году без указателя и комментариев - "пробивший" в 1983 году сильно сокращенное издание (М., "Правда") А. Е. Тархов заметил, что "научное издание полного текста мемуаров Фета - дело будущего", (пока не насупившего, добавлю от себя); его переписка не издана - письма, если не считать 100 страниц в однотомнике 1988 года (М., "Советская Россия", составление Г. Д. Аслановой, Н. Г. Охотина и А. Е. Тархова) и 200 страниц в двухтомнике 1982 года (М., "Художественная литература", составление А. Е. Тархова), существуют лишь как часть переписки других писателей-"генералов": Л. Толстого, И. Тургенева, Н. Некрасова. И конечно, представлены весьма неполно - в томе "Избранной переписки" К.Р. (СПб., 1999) из 118 писем Фета к Константину Романову напечатано 46! Очень жду Фетова тома "Литературного наследства" - в архивах хранится еще много неизвестных читателям рукописей поэта - но когда он выйдет?

На этом фоне появление тома деревенских очерков поэта - событие отрадное. Две предшествующие публикации фрагментов этих очерков были подготовлены Г. Д. Аслановой и печатались соответственно в курском сборнике 1990 года и в "Новом мире" (1992, № 5) (у В. А. Кошелева отмечена только последняя публикация). Сами очерки публиковались в "Русском вестнике" (1862-1864), "Литературной библиотеке" (1868) и в журнале "Заря" (1871). Текст перепечатан по журналам - рукопись не сохранилась, нет, по-видимому, и переписки Фета с Катковым и редакторами других изданий, из которой можно было бы узнать историю публикации. Катков, как устанавливает В. А. Кошелев, вмешался в текст Фета - изменил заглавие и сократил текст. Кошелев восстанавливает заглавие (исходя из письма И. П. Борисова Тургеневу) и посвящает большу ю часть вступительной статьи обоснованию и комментированию слова "лирическое". Цитируя Фетово: "Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что-либо действительно дельное", - автор вступительной статьи продолжает: "Это - та же деятельность поэта , только обращенная из сферы словесного в сферу хозяйственного творчества" (с. 7, курсив В. А. Кошелева). Признаюсь, мне это непонятно. По-моему, дело в другом - и лучше всего его объяснил сам Фет.

"Насколько в деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого для нас скрыты, настолько в практической жизни требую разумных оснований, подкрепляемых опытом" ("Мои воспоминания", М., 1890. Ч. II, с. 40; далее - МВ , часть, страница). "Мы постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских" (Предисловие к III выпуску "Вечерних огней" - "Вечерние огни". М., 1979. С. 241). Вопрос о цельности/раздвоенности Фета приобрел у нас вполне метафизический характер - вплоть до турбинской "раз-с-двоенности" (В. Н. Турбин. И храм, и базар. Афанасий Фет и сентиментализм. - В его сб.: Незадолго до Водолея. М., 1994. С. 201). Но ведь рядом с поэтами, чья жизнь, биография максимально приближалась к их творчеству (Лермонтов, Блок, Есенин) были поэты, о которых отчетливо сказано еще в 1827 году: "Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен". Как писал Фету Полонский, "по твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события твоей жизни " (п. 27 декабря 1890 года). Это не отменяет тезиса о цельности Фета, о единстве его личности - и цельность эта выражена в главных ценностях, обнаруживающихся и в поэзии, и в прозе, и в жизни поэта - в любви, природе и красоте. Вот цитата из деревенского очерка (речь идет о разведении цветов в помещичьей усадьбе): " вы слышите тут присутствие чувства красоты, без которого жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне" (с. 149).

Дело осложняется возвращением поэту (в 1873 году) фамилии Шеншин - известны строки А. М. Жемчужникова: "Искупят прозу Шеншина Стихи пленительные Фета". Как справедливо (хотя и слишком категорично) пишет Кошелев, "Фет-поэт никогда не менял своих литературных имен и никакой прозы Шеншина никогда не существовало" (с. 16). На самом деле есть статьи, подписанные только литерами "А.А.", есть - с подписью "Деревенский житель", а есть и с подписью "А. Шеншин" ("Московские ведомости", 1891, № 286, статья "Голос коннозаводчика"). Но Кошелев прав, когда предлагает рассматривать выражение "проза Шеншина" в более общем смысле: "его жизнь действительно выглядит "прозой" в сравнении с его "пленительными" стихами" (с. 16). Хорошо написал А. Е. Тархов: "Стихам Фета незачем "искупать" прозу Шеншина - ибо это неразделимые стороны одного и того же явления русской культуры " (А. А. Фет. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 380; далее - Сочинения , том, страница).

Вопрос о том, что побудило Фета купить имение и начать хозяйствовать, обсуждался в нашей литературе. "Года за три до манифеста бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне" (с. 59), - пишет сам Фет в начале своего первого деревенского очерка. В "Воспоминаниях" поэт приводит слова своего зятя, И. П. Борисова, хозяина Новоселок, "я и сам не знаю, где мне придется жить", и пишет далее: "Такие слова, с одной стороны, и убеждение в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности - с другой - привели меня к мысли искать какого-либо собственного уголка на лето" (МВ , II, 314). Тархов, со ссылкой на письма И. П. Борисова, упоминает еще две причины - разгромную статью о переводах Фета ("Современник", 1859, № 6), "направленную против всех эстетических принципов" поэта, и изменение "воздуха жизни", т. е. наступление утилитарной эпохи 1860-х годов (Сочинения , т.2, с. 370). Стоит напомнить и проницательное замечание В. П. Боткина о необходимости для Фета "душевной оседлости" теперь, когда литература "не представляет того, что представляла прежде, при ее созерцательном направлении" (МВ , ч. II, с. 338-339). Все это так, но нужно помнить, что у Фета и раньше была "вторая профессия" - военная, то есть он, собственно, никогда и не был профессиональным литератором, живущим исключительно на литературный заработок. Его оппозиция современности заставляет вспомнить еще одного крупного одиночку, окопавшегося в своем имении, как в крепости, - Льва Толстого. И при всей разнице между двумя сельскими хозяевами - "столбовым дворянином, работавшим в своей наследственной усадьбе", и "фермером", лишенным "родовой фамилии, дворянских прав и никогда не владевшим даже самым захудалым наследственным поместьем" (А. Е. Тархов - Сочинения , т. 2, с. 371) - их позиция сходна в одном: они не пытались приладиться ко времени, не уступили ему в своих убеждениях.

Отношения с литературой у обоих писателей складывались сложно. Л. Толстой уходил из литературы в школу, в хозяйство - в письме 11 мая 1870 года он пишет Фету: "Я получил ваше письмо, любезный друг Афанасий Афанасьевич, возвращаясь потный с работы с топором и заступом, следовательно, за 1000 верст от всего искусственного и в особенности от нашего дела", но сочинять он не перестал, как не перестал писать стихи Фет (Кошелев печатает в приложении к книге очерков 94 стихотворения, написанные поэтом в Степановке за 17 лет) . Но "литературная подкладка" (выражение Л. Толстого) была отвратительна и Л. Толстому, и Фету - не случайно же они оба казались дикими и чужими в литературном кругу: Толстого называли "троглодитом", а Дружинин в дневнике отметил "допотопные понятия" Фета. Между тем автор "Войны и мира" признавался Фету, что поэт "один дает мне тот другой хлеб, которым, кроме единого , будет сыт человек" (7 ноября 1866). В том же письме Толстой, упоминая дела "по земству" и "по хозяйству", которые они оба делают "так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку", спрашивает о главном - "что вы делаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой"? И как поэт посылал свои стихи Толстому до всякой публикации, так и Толстой признавался, что "настоящие его письма" к Фету - это его роман (10-20 мая 1866). Дружинин не случайно объединял Толстого и Фета в своем письме к поэту: "Эти два или три года и Толстой, и Вы находитесь в непоэтическом настроении, и оба хорошо делаете, что воздерживаетесь; но чуть душа зашевелится и создастся что-нибудь хорошее, оба вы позабудете воздержание" (МВ , ч. II, с. 334).

В очерках Фета очевиден спор с литературным представлением о деревенской жизни - и, в частности, с "милым, талантливым автором "Записок охотника"" (Переписка И. С. Тургенева. Т. 1, М., 1986. С. 462). Вот встреча с Хорем - у Тургенева: "липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов". У Фета: "Оставались только ребятишки, возившиеся на грязном полу, да старуха сидела на сундуке близ дверей в занятую мною душную, грязную, кишащую мухами и тараканами каморку" (с. 100). "Прелестный рассказ" "Бежин луг" с его описанием ночного, - "памятник обычая, которому предстоит совершенно исчезнуть" (с. 209), т. к. ночное нелепо и в крестьянском, и в вольнонаемном хозяйстве - оно должно смениться "дачей корма на месте" (с. 210). Заходит ли речь о русской песне - Фет признается, что "не был так счастлив, чтобы встретить что-нибудь похожее на певцов", описанных Тургеневым (с. 96). И конечно, особенно важен очерк "Литератор", где журналисты обличаются в "упорном непонимании самых простых вещей" (с. 127). Позже Фет вспомнит, как своими "фотографическими снимками с действительности" вызвал "злобные нападки тогдашних журналов, считавших и считающих поныне всякую сельскую неурядицу Л.С.> прекрасною и неприкосновенною" (МВ , ч. II, с. 344). Об отзывах радикальной журналистики, старавшейся "выдать фотограф за памфлет и донос" (с. 274), подробно пишет Кошелев во вступительной статье; там же показано, как возникает миф о Фете-крепостнике.

Трезвый, внимательный интерес к народу приводит Фета, как и Толстого, к вопросу о народном образовании и воспитании. В отличие от яснополянского учителя (его журнал поэт горячо рекомендует читателям, с. 197-198), Фет считает воспитание не менее важным, чем образование, а народными воспитателями видит священников, "пока не явятся специальные педагоги, воспитанные в духе христианского смирения и любви" (с. 198). Но с образованием народа поэт осторожен - совсем в духе князя Андрея Болконского, предупреждающего Пьера об опасностях образования для человека из народа, Фет пишет: "Искусственное умственное развитие, раскрывающее целый мир новых потребностей и тем самым далеко опережающее материальные средства известной среды, неминуемо ведет к новым, небывалым страданиям, а затем и ко вражде с самою средою" (с. 195). И далее, уже в 1871 году: "Схватить человека сомнительных способностей с низменной ступени благосостояния и потребностей и развить в нем потребности высшей среды, ничем не обеспечив их удовлетворения, - экономическая и нравственная ошибка" (с. 285).

Пример такого выламывания из своей среды - Базаров. "Он отстал от народа и не пристал к обществу" (с. 188). "Ему хорошо только в своем тесном кружке, где нет преданий, нет законов, где все хорошо, все дозволено, где с равным бессмыслием можно рыться немытыми руками и в чужих верованиях, и во внутренностях лягушек и разложившихся трупов" (с. 189). Как и Катков в статье "О нашем нигилизме. По поводу романа Тургенева" ("Русский вестник". 1862, № 7; см. републикацию статьи в газ. "Литература". 1996, № 7), Фет видит причины появления Базаровых в слабости положительных начал в русском обществе. "Чем богаче будет развиваться жизнь во всех своих нормальных интересах, во всех своих положительных стремлениях, религиозных, умственных, политических, экономических, тем менее будет оставаться места для отрицательных сил в общественной жизни", - пишет редактор "Русского вестника" в статье, посвященной роману "Что делать?", написанной совместно с Боткиным (Катков так и не напечатал ее), Фет судит утопию Чернышевского с точки зрения здравого смысла - с расчетами (ср. расчеты автора в цикле деревенских очерков, в споре с журналистом "Отечественных записок", с. 150-151), показывающими всю беспочвенность швейных коммун, с напоминаниями о кухарке Веры Павловны, которая должна пять раз доливать и разводить самовар, пока хозяйка "нежится в постели" (Литературное наследство, Т.25/26. М., 1936. С. 508).

Эта книга ближе и лучше знакомит читателя с Фетом - человеком, поэтом, землевладельцем. Она дает материал для сопоставления позиций Фета и Толстого в 1870-е годы - здесь и статья Фета об "Анне Карениной", и гипотеза о том, что Фет явился прототипом Константина Левина в "Анне Карениной" (см. статью Л. И. Черемисиновой в курском сборнике 1993 года), и соображения Б. М. Эйхенбаума о влиянии поэзии Фета на автора "Анны Карениной" (Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974). И может быть самое интересное - это Фетов взгляд на крестьянство, народ, каким он открылся ему в его практической деятельности мирового судьи и землевладельца. Но это - отдельная тема.

ЛЕВ СОБОЛЕВ
Москва

К сожалению, с опечатками - я не сверял книжку с первой публикацией, но две опечатки бросаются в глаза: "Он не столько умен…" (вместо: "настолько умен…", с. 193) и "бессмертным образцом не всегда…" (вместо: "навсегда", с. 278).

"По этому поводу приходит мне на память прекрасное слово Льва Никол. Толстого. Однажды, когда я ему говорил о распространяющемся в литературе мнении, что поэзия отжила свой век и лирическое стихотворение стало невозможным, он сказал: "они говорят - нельзя, а вы напишите им отличное стихотворение: это будет наилучшим возражением"" (МВ , ч. II, с. 264).

Дом.

Происхождение поэта - самое темное место его биографии. Неизвестна не только точная дата его рождения, но и кто был его отцом. В начале 1820 года в Германии, в Дармштадте, лечился 44-летний русский отставной офицер Афанасий Неофитович Шеншин, богатый и просвещенный орловский помещик. В доме местного обер-кригскомиссара Карла Беккера он познакомился с его дочерью, 22-летней Шарлоттой, бывшей замужем за мелким чиновником Иоганном Фётом. В сентябре того же года она бросила семью и бежала с Шеншиным в Россию. Она была уже беременна, но обвенчалась с Шеншиным по православному обряду и взяла себе имя Елизаветы Петровны Шеншиной. Родившийся младенец был записан в метриках как сын Шеншина, и до 14 лет будущий поэт считался несомненным Афанасием Шеншиным.

В 1834 году орловские власти вследствие доноса стали наводить справки о рождении мальчика и браке его родителей. Шеншин, опасаясь, чтобы Афанасий не попал в незаконнорожденные, поспешил увести ребенка в лифляндский городок Верро и стал хлопотать перед немецкими родственниками о признании мальчика "сыном умершего ассесора Фёта". И хотя Иоганн ранее не признавал его своим сыном, согласие было получено. Благополучный исход стал источником дальнейших жизненных несчастий Фета. Из русского столбового дворянина он превратился в иностранца, утратил право наследовать родовое имение Шеншиных.

После окончания Московского университета Фет поступает нижним чином в один из провинциальных полков, расквартированный в Херсонской губернии. Цель, которую преследовал начинающий поэт, была одна - дослужиться до потомственного дворянства и вернуть утраченное положение. Вернув вскоре себе русское гражданство, а в 1853 году сумев добиться перевода в гвардейский полк, стоявший недалеко от Петербурга, он так и не смог дослужиться до дворянства, так как новые императорские указы постоянно подымали планку воинского звания, обеспечивавшего это. В 1858 году Фет ушел в отставку в чине штабс-ротмистра (соответствовашего маойорскому цензу), тогда как дворянство давал лишь полковничий чин.

В 1850 в журнале "Современник", хозяином которого стал Некрасов, публикуются стихотворения Фета, которые вызывают восхищение критиков всех направлений. Он был принят в среду известнейших писателей (Некрасов и Тургенев, Боткин и Дружинин и др.), благодаря литературным заработкам улучшил свое материальное положение, что дало ему возможность совершить путешествие по Европе. В 1857 в Париже он женился на дочери богатейшего чаеторговца и сестре своего почитателя В. Боткина — М. Боткиной.

В 1858 Фет вышел в отставку, поселился в Москве и энергично занимается литературным трудом, требуя от издателей "неслыханную цену" за свои произведения.
Трудный жизненный путь выработал в нем мрачный взгляд на жизнь и общество. Его сердце ожесточили удары судьбы, а его стремление компенсировать свои социальные нападки делало его тяжелым в общении человеком. В 1860 г. он купил хутор Степановку с 200 десятин земли, в Мценском уезде, и энергично принялся хозяйничать, живя там безвыездно и лишь зимой наезжая ненадолго в Москву. В течение десяти с лишком лет (1867 - 1877) Фет был мировым судьей. Хозяином Фет оказался превосходным, в 1877 г. бросил Степановку и купил за 105 000 рублей имение Воробьевку в Щигровском уезде, Курской губернии, близ Коренной Пустыни; под конец жизни состояние Фета дошло до величины, которую можно назвать богатством.

В Воробьевке наступил новый расцвет творчества Фета - поэта и переводчика. Как он сам писал в одном из писем 1891 года: "... с 60-го по 77-й год, во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни".

Н. Страхов (частый гость Воробьевки) писал об этой усадьбе: "Деревня Воробьевка стоит на левом, луговом берегу реки, а господская усадьба на правом берегу, очень высоком. Каменный дом окружен с востока каменными же службами, а с юга и запада огромным парком на 18-ти десятинах, состоящим большею частью из вековых дубов. Место так высоко, что из парка ясно видны церкви Коренной Пустыни. Множество соловьев, грачи и цапли, гнездящиеся в саду, цветники, разбитые по скату к реке, фонтан, устроенный в самом низу против балкона, - все это отразилось в стихах владельца, писанных в этот последний период его жизни"

Смерть поэта, подобно его рождению, оказалась окутана тайной, которая была раскрыта лишь спустя четверть века. К концу жизни его одолевали старческие недуги: резко ухудшилось зрение, терзала "грудная болезнь", сопровождавшаяся приступами удушья и мучительнейшими болями. За полчаса до смерти Фет настойчиво пожелал выпить шампанского, а когда жена побоялась дать его, послал ее к врачу за разрешением. Оставшись только со своей секретаршей, Фет продиктовал ей необычную записку: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному". Под этим он сам подписал: "21-го ноября Фет (Шеншин)". Затем он схватил стальной стилет, но секретарша бросилась вырывать его и поранила себе руку. Тогда Фет побежал через несколько комнат в столовую к буфету, очевидно, за другим ножом, и вдруг, часто задышав, упал на стул. Наступил конец. Формально самоубийство не состоялось, но по характеру всего происшедшего это было заранее обдуманное самоубийство. Всю жизнь преодолевавший превратности судьбы, поэт и ушел из жизни, когда счел это нужным.

Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,

Эти ивы и березы,
Эти капли — эти слезы,
Этот пух — не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это все — весна.

1881г.

Над озером лебедь в тростник протянул,
В воде опрокинулся лес,
Зубцами вершин он в заре потонул,
Меж двух изгибаясь небес.

И воздухом чистым усталая грудь
Дышала отрадно. Легли
Вечерние тени.- Вечерний мой путь
Краснел меж деревьев вдали.

А мы - мы на лодке сидели вдвоем,
Я смело налег на весло,
Ты молча покорным владела рулем,
Нас в лодке как в люльке несло.

И детская челн направляла рука
Туда, где, блестя чешуей,
Вдоль сонного озера быстро река
Бежала как змей золотой.

Уж начали звезды мелькать в небесах...
Не помню, как бросил весло,
Не помню, что пестрый нашептывал флаг,
Куда нас потоком несло!

"Шепот, робкое дыханье..."

Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..

1850г.

Сады молчат. Унылыми глазами
С унынием в душе гляжу вокруг;
Последний лист разметан под ногами.
Последний лучезарный день потух.

Лишь ты один над мертвыми степями
Таишь, мой тополь, смертный свой недуг
И, трепеща по-прежнему листами,
О вешних днях лепечешь мне как друг.

Пускай мрачней, мрачнее дни за днями
И осени тлетворный веет дух;
С подъятыми ты к небесам ветвями
Стоишь один и помнишь теплый юг.

В конце 90-х годов и в первые десятилетия XX века к Фету пришла посмертная слава. Учениками Фета можно считать поэтов-символистов Валерия Брюсова, Константина Бальмонта, Андрея Белого, Александра Блока.

«Лирическое хозяйство» в эпоху реформ

[текст отсутствует]

Где-то я вычитал, что помещики переводят будто бы псовую охоту, но охотников до фраз у нас с каждым днем прибывает. Фраза - это ассигнация, давно потерявшая номинальную цену и обращающаяся за деньги только между людьми неопытными. Подобные фразы в нашей литературе сыплются градом со всех сторон. Читает их публика или не читает? Кто ее знает! Но рано или поздно придется фальшивую бумажку вынимать из обращения и кто-нибудь за нее да поплатится. Итак, прочь фразы, в какую бы сторону они ни гнули. Говорить о деле надо добросовестно и прямо. В заметках моих я выскажу не только факты, идущие, по-моему, к делу, но и те соображения и ощущения, которые вызвали меня на тот или другой шаг. Словом, я буду рассказывать, что я думал, что сделал и что из этого вышло. Хорошо так хорошо; худо так худо, лишь бы правда была. Не одна тысяча людей пойдут теперь моею дорогой. Если мой читатель еще менее меня опытен в земледелии, то я порадуюсь возможности быть ему хотя сколько-нибудь полезным, крикнув впотьмах: тут яма, держи правей, я уж в ней побывал; а если он сам дока, то ему и книги в руки, а я с особенною радостью и жадностью стану слушать его советы. Заподазривать меня в пристрастии к старому порядку или в антипатии к вольному труду нельзя. Я сам добровольно употребил на это дело свой капитал и бьюсь второй год лично над этим делом. Последняя щепка на дворе у меня точно так же куплена и привезена за деньги, как и то перо, которым я пишу эти заметки. Итак, к делу, in medias res.

I. Осмотр имений

Года за три еще до манифеста бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне. Правда, в Москве проживал я только осень и зиму, а на лето ездил в Орловскую губернию, в имение сестры моей Б. Прекрасный старый сад, чудная река Зуша, шоссе в 6 верстах, хорошее соседство - кажется, чего бы еще хотеть? Но сделаться зрителем, быв всю жизнь деятелем, тяжело, и я стал сильно подумывать о постоянной деятельности. Мне пришла мысль купить клочок земли и заняться на нем сельским хозяйством; но первое условие, чтобы мне никто не мешал делать, что и как я хочу, и чтобы то, что я считаю своим, было мое действительно. Для меня всякое неопределенное состояние тягостнее всего. Мысль о подобной покупке преследовала меня все более и более, и в 1859 и 60-м годах я пустился в розыски земли, подходящей под мои требования. Не стану исчислять все мои попытки. Я искал непременно незаселенной земли, хотя с небольшим леском, рекой, если можно, и готовою усадьбой, не стесняясь губернией, лишь бы не слишком далеко от моей родины Мценска. Разумеется, это не слишком далеко иногда, при сговорчивости с самим собою, выходило и очень далеко: в Ярославле, Смоленске, под Москвой и т. д. Попав прямо со школьной скамьи на коня во фронт, я всю жизнь не имел никакого понятия о ходе земледельческих занятий, но, подумав, что этим делом правят у нас на Руси и безграмотные старосты, я махнул рукой на земледельческую школу и решился приступить к делу в качестве слепца. При мысли отдохнуть среди своих полей, где, как говорит Гораций:

Вкруг тебя с ревом пасутся коровы.
Ржет кобылица, в четверку лихая, -

меня не покидала и другая: не затевать пустой игрушки, которая не окупит положенных на нее трудов и издержек, а, следовательно, надоест и отобьет охоту к занятиям, чего мне не хотелось. Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что-либо действительно дельное. Для этого первое условие, чтобы земля по местным данным не обошлась слишком дорого. Представился случай купить имение под Серпуховом. Владелец просил за 250 десятин с крестьянами по 30 р. серебром за десятину, а когда я заговорил об уступке ста десятин чистой земли, он запросил по 40 р., да за домик в три комнатки и плохой скотный двор 2000 р., следовательно, 6000 р.; да купчая, да переноска старых и постройка новых необходимых строений, закупка скота, орудий - и выйдет, что надо истратить 10 000 р. Почва серенькая, кругом десятин сорок мелкого березника, десятин 20 плохого покоса да десятин по двенадцати в трех клинах. Я стал расспрашивать о заработной плате и узнал, что в Московской губернии годовая цена не ниже 60 р. да прокормить рабочего дай Бог за 30 р., а урожай на пресной (ненавозной земле) много-много 6–7 копен, следовательно, от 3 до 4 четвертей (и то много на десятине), кроме семен. Все эти подробности я узнал от местных крестьян и извощиков, которых постоянно обо всем расспрашивал. Стоило только свести счеты, чтобы прийти к следующему результату. На двенадцати десятин в поле надо трех работников: прибавив кухарку, пастуха и так называемого подпаска, выйдет, что на пять рабочих надо издерживать не менее 500 р.; да надо же если не на прикащика, то хотя на старосту (он же и ключник) положить 150 р., итого 650 р. Прибавив по 6% с 10 000 р. затраченного капитала 600 р., получишь расхода 1250 р., а прихода: 12 десятин ржи по 3 четверти - 36 четвертей, продавайте хоть по 4 р. на месте - 144 р. Что касается до ярового, то оно едва ли могло дать столько же, так как овес в Москве в то время я из лавки покупал по 2 р. за четверть, а когда в предлагаемом имении взглянул на сено, то, увидав какой-то темный мох, оставил надежду получать от него выгоду. Итак, самое поверхностное столкновение с действительностию на этот раз совершенно разочаровало меня в возможности вольного земледельческого труда в этой местности. Какая же это земля, которую надо возделывать в явный убыток? Это было весной 1860 года. Разочарованный, я поехал в Орловскую губернию. Здесь, по разным соображениям, я готов был на все возможные с моей стороны уступки, лишь бы поселиться вблизи Мценска. Нашлась и тут ненаселенная земля, и уже не 100, а 600 десятин, не по 40, а по 60 р. Это не Московская, а Орловская губерния. Вспомнив, что Т., зная мою опытность в сельском хозяйстве, еще в Петербурге взял с меня слово ни на что не решаться, не посоветовавшись с его дядей, я обратился к последнему за советом. После многих усилий с своей стороны, почтенный Т. сумел унять мой пыл, доказав мне цифрами, что, заводясь вновь на такой значительной даче и взяв в соображение грунт не первого качества, нельзя и помышлять, при вольнонаемном труде, не только о барыше, но и о возможности вести какое-нибудь хозяйство. Оставил я и это дело. В начале августа 60-го года был я у родственника моего Ш., проживающего в своем имении по старой мценско-курской дороге, в 60 верстах от Мценска и в 35 от Орла. «Ты ищешь землю? - спросил меня Ш., - близ меня продается земля. Дорого - 80 р., но земля отличного качества: чернозем, 200 десятин в одной меже, от нас верстах в трех через поля, а в объезд - верст пять. Строенья всего - новый, еще не отделанный домик отличного лесу да новый скотный двор. Надо многим обзаводиться, а наличных, верно, у них нет; вот они и продают. Есть и лесок». - «Есть ли вода?» - «Колодезь, но можно по местности вырыть пруд». - «А река близко?» - «Река верстах в семи». - «Это неутешительно, однако нельзя ли посмотреть?» Нам подали верховых лошадей, и мы отправились в недальний путь. «Видишь ли тот лесок, - сказал Ш., - а под ним черную полосу? Это взмет на твоей земле». - «На моей, если куплю». - «Посмотри, какой чернозем, - заметил он, когда мы стали переезжать через поле, приготовленное под сев ржи, - и как славно возделана земля, поверь, никто не придерется». Действительно, лошади тонули по щиколки в пухлой пашне. Наконец завиднелся одинокий домик с соломенною кровлей и подле него скотный двор, с которого спускали стадо, когда мы подъехали к забросанному свежею щепой крыльцу, сопровождаемые злобным лаем двух лохматых собак. Мы объявили свое желание видеть дом. Молодые хозяйские дочери повели нас по недоделанным и кое-чем меблированным комнатам с извинениями, что семейство только неделю тому назад переехало сюда и что все еще кое-как. И очень: над рамами были сквозные щели в ладонь, заложенные стружками; а заводя хозяйство, надо тут жить самому. «Ну, - подумал я, - это все успею сделать. Мебель какая-нибудь на время есть, а там из Москвы подвезут». - «Расположение комнат мне нравится», - сказал я по-французски Ш., не желая вводить продавцов в наш разговор. «Il у a encore une cuisine ici», - отозвалась неожиданно и довольно неисправно одна из молодых хозяек, отворяя дверь. Оказалась действительно премилая кухня, там, где она ничему не мешает, а между тем близко.

"Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." — новаторство импрессионистической поэзии Афанасия Фета вдохновляло символистов, Блок числил его среди трех поэтов, оказавших на него наибольшее влияние. "Фет писал стихи, какие могла бы написать лошадь",— Чернышевский был настроен к певцу смутных получувств более критически. Но чего не мог бы отрицать никто — и чего никто из современников Фета не заметил,— так это того, что ему удалось совершить, пожалуй, самую удачную сделку с недвижимостью в истории русской поэзии.

Иван Кузнецов

Дослужиться до поэта

Афанасий Фет (1820-1892) с юности знал, каким должен быть русский поэт. Ему было 17, когда в "Современнике" вышли "Египетские ночи" боготворимого им Пушкина, а в повести — сцена встречи петербургского поэта Чарского и заезжего итальянца-импровизатора. ""Вы ошибаетесь, Signor,— прервал его Чарский.— Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа..." Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, поразили его. Он понял, что между надменным dandy... и им, бедным кочующим артистом в истертом галстуке и поношенном фраке, ничего не было общего". Представление о том, что поэзия — занятие дворянское, Фет пронес через всю жизнь. И через полвека он писал великому князю Константину, выступавшему в печати под псевдонимом К.Р.: "Не потому ли муза нашей поэзии завоевала всемирное уважение, а нашей живописи никто знать не хочет, что первая посещает высшее сословие, а пластическая муза — кого попало".

Начало жизненного пути сына орловского помещика, отставного ротмистра Афанасия Неофитовича Шеншина, названного в честь отца и носившего его фамилию, было вполне поэтическим: домашнее воспитание, затем частный пансион в Прибалтике с видами на университет, по словесной части.

Встреча с русским наемным работником лицом к лицу произвела на немца Фета неизгладимое впечатление

Но в 1834 году случилось страшное. Духовные власти как-то выяснили, что ротмистр Афанасий Шеншин, лихо увезший в 1820 году свою будущую жену Шарлотту-Каролину из Германии от первого мужа Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фета, пренебрег формальностями. Шарлотта-Каролина была уже на сносях, а обвенчались они с отцом будущего великого русского поэта лишь в 1822 году. И духовная консистория отменила крещальную запись Афанасия законным сыном Шеншина, определив ему в отцы неведомого Фета (который к тому времени успел и умереть). Вместе с исключением из рода Шеншиных юный Афанасий лишался потомственного дворянства.

Энергичная натура Фета не позволила ему впасть в отчаяние. Он отучился на словесном отделении философского факультета Московского университета. Во время учебы начал печататься в журналах. Но без дворянства поэт в России меньше, чем поэт, и, окончив университет, Фет пошел на военную службу унтер-офицером: получение первого же офицерского чина давало право на потомственное дворянство.

На военной службе Фет провел почти 13 лет. Дело в том, что, как только он приближался к заветному чину, очередной император своим указом в очередной раз поднимал планку. Сначала в 1845 году Николай I постановил давать дворянство не с первого офицерского чина (XIV класс табели о рангах), а с майора (VIII класс); Александр II в 1856 году решил, что с полковника (VI класс) будет надежнее. К этому году Фет дослужился до штаб-ротмистра (IX класс табели о рангах). Он был упорен, но не глуп, и вышел в отставку.

Личное дворянство у Фета было уже давно, со времени производства в корнеты. Но кому нужно это ущербное личное дворянство, не дающее права владеть населенным имением, быть членом дворянских обществ, избираться на должности от дворянства. Просто вспомним небрежно-покровительственный тон, в котором Чацкий (потомственный дворянин) обращается к Молчалину (личному). Нет уж, кто "славно пишет, переводит", тому личным, умеренным и аккуратным, дворянством не обойтись.

Не выслужив себе положения, подобающего русскому поэту, Фет решил зайти с другой стороны. В 1857 году он женится на Марии Петровне Боткиной, дочери крупнейшего московского чаеторговца, сестре известного в будущем критика, а также знаменитого в будущем врача (его имя носит больница в Москве). На средства приданого жены Фет покупает усадьбу не усадьбу, хутор не хутор — 200 десятин земли сельхозназначения с домом, в Мценском уезде Орловской губернии, недалеко от тургеневского Спасского. Фет решил стать помещиком.

Кэш замечательных людей

В биографии любого великого человека есть место деньгам. Но исследовать жизнеописания большинства творческих гениев с точки зрения финансовой составляющей неинтересно. Они получали жалованье, продавали свои произведения, строили собственные дома и проигрывались в карты, но финансовой деятельностью как таковой, целенаправленным приращением капиталов, как правило, не занимались.

Но были из этого правила редкие исключения. Эти люди вошли в историю своими полотнами и книгами стихов, географическими открытиями и преобразованиями политических систем. Их бизнес остался в тени.

Они занимались финансовыми операциями с разной степенью успешности, но относились к ним в равной мере серьезно, можно даже сказать — профессионально. И если по основной специальности каждый из них давно занял свое историческое место, то их финансовую деятельность еще предстоит по достоинству оценить. Или по крайней мере о ней рассказать.

"Блин — и на нем шиш"

На предприятие Фета его коллеги-писатели смотрели с недоумением. "Я видел Фета и даже был у него. Он приобрел себе за фабулезную сумму в 70 верстах отсюда 200 десятин голой, безлесной, безвидной земли с небольшим домом, который виднеется кругом на пять верст... Маленький клочок земли посреди голой степи",— оценивал Тургенев в письмах Анненкову приобретение своего нового соседа. "Мы все смотрим, где же это Степановка, и оказывается, что есть только жирный блин — и на нем шиш, и это и есть Степановка",— балагурил автор "Записок охотника". Между тем отзывы эти справедливы лишь отчасти.

Да, леса на фетовской земле не было. Но все 220 черноземных га представляли собой прекрасную пашню ("где хлеб родится хорошо", признавал и Тургенев), не запущенную, нигде не заросшую лозняком, и что важно, не изрезанную клиньями чужой земли. Чересполосное землевладение было крайне невыгодным, ибо облегчало недобросовестным соседям выпас своего скота на чужих посевах. А вековая традиция русского крестьянства откармливать лошадей на господских лугах и озимях была столь сильна, что борьба с ней потребовала специального закона.

Да, за землю Фет заплатил вроде бы дорого, "фабулезная сумма" — это 80 руб. за десятину. Имения вокруг чаще продавались все-таки за 30-40 руб./десятина. Но, во-первых, земля земле рознь, участок хорошего чернозема "в одном клину" стоил дороже, чем нарезанные клочками пустоши и перелески. Во-вторых, цены на землю в средней полосе России обвалились только в середине 1870-х годов, когда намаявшиеся с обезлюдевшими поместьями дворяне начали поголовно избавляться от своих имений. В 1860 году избытка предложения на земельном рынке еще не было.

Немаловажная деталь: покупая Степановку на средства из приданого жены, Фет еще и заручился финансовыми гарантиями. Его шурин Боткин, по крайней мере, дважды в письмах молодым подчеркивал, что в случае неудачи проекта, то есть если хозяйство у них не пойдет и землю придется продать с убытком, он покроет этот убыток из своих собственных денег. Фету не пришлось воспользоваться этим предложением, но входить в стартап на таких условиях было спокойнее.

Итак, на старте проекта у Фета было в наличии 200 десятин прекрасной пахотной земли, деревянный господский одноэтажный домик в семь комнат и с кухней, под соломенной крышей, без чистовой отделки ("в щели дует так, что зиму мы тут вряд ли проживем", писал Фет). И, собственно, все. Для того чтобы перевести этот хутор в статус имения, требовалось довести до ума отделку дома, обеспечить участок водой, возвести необходимые хозяйственные постройки, посадить вокруг дома деревья и разбить цветники.

Небольшим капиталом Фет на первое время располагал, после покупки земли от приданого Марии Петровны кое-что осталось. Но главным образом предполагалось использовать средства, выручаемые от продажи производимой в имении сельхозпродукции. То есть Фет собирался ехать на велосипеде и одновременно его чинить. Неудивительно, что Тургенев только головой качал.

Система ценностей: серебро на ассигнации

Вследствие денежной реформы министра финансов графа Канкрина 1839-1843 годов основной денежной единицей в Российской Империи был рубль серебром. "Серебряная российского чекана монета есть главная государственная платежная монета, а серебряный рубль есть главная законная мера обращающихся в государстве денег",— закреплял ситуацию Монетный устав 1857 года. Однако в конце 1850-х годов никто этой "платежной монеты" уже давно в глаза не видал: наличные расчеты происходили с помощью бумажных денег, ассигнаций. Рубль серебром равнялся 3,5 рубля ассигнациями. Все цены при этом должны были указываться именно в рублях серебром. То есть покупая ведро водки за серебряный рубль, крестьянин клал на кабацкую стойку зеленую трехрублевку и досыпал полтину медяками.

В силу неразвитости путей сообщения цены сильно разнились в зависимости от губернии и даже уезда. В столицах все было очень дорого. Пожилой Фет ворчал на племянницу, тратившую по 300 рублей на модное вечернее платье. Если посмотреть на цены Курской и Орловской губерний, где хозяйничал Фет, становится понятным его брюзжание.

хорошая крестьянская лошадь стоила 60 рублей;

овца — 3 руб.;

утка — 15 коп.;

индейка — 20 коп.;

куриные яйца — 10 коп./дес.;

штоф водки (1,23 л) — 10 коп.;

наемный сельхозрабочий — 38 руб./год.

При этом пара хороших ботинок стоила в Москве 15 руб. Минимальная сумма вклада в сберкассе в 1864 году составляла 25 коп., максимальная — 50 руб.

Наемник-богоносец

Повышать капитализацию своего имения Фет мог только с помощью наемных работников: крепостные, как мы помним, ему были не положены по чину, да их и отменили в 1861 году. Для нормального ведения сельского хозяйства Фету было необходимо пять-шесть работников круглый год, плюс приходилось нанимать бригады на аккордные работы типа рытья прудов, перестилания полов и перекрывания крыши в доме. Встреча с русским наемным работником лицом к лицу произвела на немца Фета неизгладимое впечатление.

Во-первых, Фет с удивлением обнаружил, что все эти хори и калинычи, заключая срочный трудовой контракт, имеют в виду главным образом получение определенной суммы денег. Почти треть — примерно 10 руб. из 35-рублевого годового жалованья — забиралась вперед. Это была обязательная часть контракта. А что касается работы — тут уж, барин, как получится. И часто не получалось. Взял деньги за доставку экипажа из Москвы в запечатанном (рогожей) виде за неделю, да и пропал на три, рогожу отодрал, в экипаже сам ехал, изгваздал его, крыло помял — получи, барин, распишись. Подрядился пруд вырыть за неделю, две недели рыл, да что, "добавить надоть". Да нанятый работник вообще мог уйти и затеряться где-то в бескрайних просторах необъятной родины. Так, например, исчез в 1861 году ремонтник молотилки, забрав деньги и плюнув на оставленный в залог паспорт. Когда Фет приехал объясняться в контору, продавшую молотилку, выяснилось, что таким образом исчезли все восемь нанятых наладчиками "мастеровитых крестьян". Конечно, случались и подвиги добросовестности, и припадки трудолюбия, но их непредсказуемость сбивала с толку.

Во-вторых, никакой рыночной, справедливой или хоть средневзвешенной цены на труд не существовало, каждый раз приходилось торговаться.

В-третьих, рынок труда Мценского уезда, да и всей Орловской губернии в 1860-х годах был рынком продавца. При низкой плотности населения и отсутствии нормальных путей сообщения спрос на наемных работников превышал предложение всегда, кроме зимних месяцев. Начало строительства Московско-Курской железной дороги в 1864 году сделало этот дефицит круглогодичным. Но и до железной дороги в летние месяцы наемные работники часто переходили от одного барина к другому, выбирая, где харчи получше, да платят побольше, да надзору поменьше. Предыдущий владелец Степановки платил наемным рабочим 25 руб. в год, Фет очень быстро вынужден был дойти до ставки 31,5 руб.

В-четвертых, Фета поразила готовность свободного русского труженика при обсуждении размера штрафа или неустойки бухаться в ноги и слезно умолять "не погубить" и "заставить вечно Бога молить". Не каждый может это вынести, и Фет обычно все всем прощал и давал, лишь бы они ушли уже. Денежные потери бывали невелики, но картина общего хаоса на российском рынке вольнонаемного труда была дописана и покрыта лаком.

Продажа Степановки позволила Фету потратить на покупку Воробьевки 105 тыс. руб.

Плюс ко всему — рама для картины — оказалось, что всякий русский мастеровой за работой на природе постоянно поет, громко, протяжно и немилосердно. А прислушаешься — оказывается, еще и романс, стихи Фета, обработка народная: "Лягу я в постель, не спится — э-эх, никто меня не береть!" То есть хоть бросай все и в Москву.

Но Фет своего проекта не бросил и продолжал планомерно повышать его рентабельность.

Земля-кормилица

На протяжении 17 лет Фет реинвестировал в развитие Степановки доходы, от нее полученные, да еще и жил с женой на эти же доходы. И это при том, что излюбленная торговая операция русских помещиков — продажа леса — в силу особенностей ландшафта Фету была недоступна. Приходилось рассчитывать на зерновые — в основном рожь. Качество земли способствовало высоким урожаям, первое впечатление от осмотра участка при покупке в этом оказалось правильным. Что не было учтено, так это критическая важность отсутствия железной дороги. Транспортировка ржи возами делала ее сбыт на крупных российских рынках нерентабельным. Как писал Фет, осенью рожь "на месте" стоит 30 коп. пуд, в Москве — 40 коп., но довезти ее до Москвы стоит 60 коп. пуд, то есть проще "ее сжечь". На самом деле Фет, конечно, ничего не жег. Положения "О питейном сборе" 1861 года и "О пошлинах на право торговли и других промыслов" 1863-го установили взамен прежней государственно-откупной системы свободный водочный рынок, и проблем со сбытом ржи поубавилось.

Ветеран кавалерии, Фет решил осуществить конверсию своих военных навыков и запустил проект конного завода. Дело было верное: хорошие рабочие лошади были в дефиците.

Вообще, Фет не упускал ни одной отрасли сельского хозяйства, которая могла бы принести прибыль или хотя бы обеспечить продовольствие семьи и наемных работников (которых хозяин должен был кормить все время найма, и отнюдь не хлебом и водой, а щами с мясом и т. п.). В хозяйстве Фета держали коров и овец, птицу, разводили пчел и рыбу в нововыкопанном пруду и т. д.

В результате уже первый полный год своего хозяйствования Фет закончил с операционной чистой прибылью, пусть и минимальной, 230 руб. Прямые инвестиции в инфраструктуру здесь, конечно, не учитываются. Через несколько лет текущая чистая прибыль от Степановки составляла уже 5-6 тыс. руб. в год.

Выход из проекта

Обустраивая Степановку, Фет проявил изрядное девелоперское чутье. В какой-то момент у него появилась возможность расширить площадь участка, прикупив земли сельхозназначения, но Фет делать этого не стал. Как сам он позже вспоминал, большие имения в то время были неликвидны, на них сложно было найти покупателя. А Фет с самого начала понимал, что Степановка рано или поздно будет продана: как ни обустраивай "хутор", сколько ни копай прудов и ледников, на родовое имение, приличное порядочному русскому поэту, этот новодел не потянет. Нужно будет покупать что-то с вековыми аллеями и анфиладами. В 1877 году подвернулся случай и продать, и купить.

В 1877 году фетовская Степановка представляла большую ценность для любого предприимчивого хозяина из низших классов (для бывших управляющих, оборотистых мещан и даже разбогатевших крестьян), которых в то время развелось великое множество. Что покупал Фет в 1860 году? Хорошую пашню и дом без отделки под соломенной крышей. Что он выставлял на продажу через 17 лет? Пашня осталась в превосходном состоянии, поля были должным образом удобрены и возделывались по трехпольной системе. Один клевер, сеянный на 40 десятинах, давал ежегодно 500 пудов сена на продажу, то есть почти 1 тыс. руб. чистой прибыли. Дом был крыт железной крышей и отделан вплоть до дубового паркета, не говоря о верандах, террасах, флигелях, а также гидроизолированном подвале. Большой ледник позволял держать мясные припасы и пить в июле холодное шампанское. Вокруг дома разросся сад. В 1862 году Тургенев иронизировал: "Фет выкопал пруд, который ушел, и насадил вокруг дома березки, которые не принялись". Березки, может, и не принялись, а вот итальянские тополя принялись и разрослись, Толстой врать не будет. А пруд — это вообще единственное, что осталось от Степановки до наших дней, зато каждый может убедиться: вода в нем есть. На дворе стояли не только амбары, овины и сараи, укомплектованные молотилкой, конными граблями и всем необходимым для полевых работ инвентарем, но и богатые конюшни, практически — конезавод, где постоянно выращивались порядка 40 жеребят. Фет вложил в покупку и обустройство Степановки, по его собственным подсчетам, около 33 тыс. руб. К 1877 году эти расходы полностью окупились за счет чистой прибыли, приносимой степановским хозяйством. То есть чисто теоретически Фет мог продать Степановку за 1 руб. и остаться в плюсе.

К тому времени у Фета служил управляющим натурализованный швейцарец Александр Иванович Иост, и Фет поручил ему продать Степановку и подыскать заодно какое-нибудь старинное дворянское гнездо — уже не для спекуляций, а чтобы осесть в нем окончательно.

Иост нашел для Фета классическое старинное имение Воробьевку в Курской губернии. Воробьевка была прекрасна: барский дом на высоком берегу реки Тускарь, у дома — вековой парк в 18 десятин, за рекой — село с пашнями, одного леса в трех верстах от дома прилагалось 270 десятин. Помещики, не желавшие оседать на земле и вести хозяйство в новых экономических условиях, к этому времени уже так намаялись с обезлюдевшими вотчинами, что выставляли их на продажу по минимальным ценам, лишь бы, как выражался в то время о своем имении помещик-неудачник Салтыков-Щедрин, "покончить".

Точная цифра сделки по продаже Степановки неизвестна. Возможно, она содержится в каких-то забытых архивных документах, но ни один биограф Фета или комментатор его произведений ее не упоминает. Зато известно, что продажа Степановки позволила Фету, не располагавшему сколько-нибудь значительной суммой наличных, потратить на покупку Воробьевки 105 тыс. руб. О том, что на новую усадьбу были потрачены деньги только от продажи старой, косвенно свидетельствует то, что Фет в письме Николаю Страхову писал о сделке: "Жена купила очаровательное имение". Так как Степановка покупалась в свое время исключительно на приданое Марии Петровны Боткиной, Фет, чрезвычайно щепетильный в денежных делах, считал то имение принадлежащим жене. А значит, и деньги, с процентами вырученные от его продажи. Снова инвестированный, этот капитал делал Воробьевку "имением жены" по признаку происхождения денег, о чем знали только близкие друзья.

Может возникнуть вопрос: как это крепкий хозяйственник Фет купил на женины деньги огромное имение, даже не взглянув на него, по одному слову коммивояжера Иоста? Очень просто. С одной стороны, у Фета была возможность предварительно убедиться в том, что Александр Иванович Иост не до такой степени обрусел, что за откат с продавца впарит ему втридорога некондиционный объект. После 17 лет мытарств с великорусскими управляющими немец в орловской глубинке нашел швейцарца — это было счастье. А с другой стороны, как же, должно быть, приятно было Афанасию Фету включить наконец русского барина: я, дескать, распорядился именьице прикупить, а там уж Александр Иваныч все устроил в лучшем виде.

И на шестом десятке Фет зажил наконец настоящим русским поэтом: рубил дубовую рощу на продажу, по имению разъезжал в тележке, запряженной ослом (поэтическая вольность-с), переводил римских классиков и Шопенгауэра, издавал стихотворные сборники, которые никто не покупал. И принимал у себя гостивших по месяцам юного Владимира Соловьева, художника Досекина и прочих "бедных кочующих артистов в истертых галстуках и поношенных фраках".

Доходы от основной деятельности

Как поэт Фет за всю жизнь практически ничего не заработал. На издание первого сборника стихов он потратил 300 руб., тираж не разошелся — как и все прочие тиражи всех его поэтических сборников. На краткие три года — после "мрачного семилетия" (1848-1855) и до начала общественного подъема, вызванного ожиданиями отмены крепостного права,— читающая публика заинтересовалась чистой лирикой, и стихи Фета были востребованы в журналах. Бесспорным лидером на рынке печатных СМИ был некрасовский "Современник". Некрасов за стихи Фету платил неплохо — сначала по 15, а потом и по 25 руб. за стихотворение,— но публиковал их мало, например, за весь 1857 год было напечатано четыре текста, что дало 100 руб. Торговаться с Некрасовым было невозможно: он был издатель опытный и жесткий. Два десятилетия спустя Фет мог бы озолотиться, если бы его переводы римских поэтов были рекомендованы Министерством народного просвещения в качестве учебных пособий для гимназий. Фетовские буквалистские переводы очень бы пригодились изучающим латынь методом параллельного чтения. Но у Фета не было связей в министерстве, и многие тома его переводов дожили с неразрезанными страницами до наших дней.

Я памятник себе воздвиг без разрешенья

И все-таки Фет был прежде всего поэтом, и ему как человеку слова мало было поднять из руин свою биографию. Это достижение еще должно было стать фактом литературы. За два года до смерти Фет издает "Мои воспоминания" (М., 1890). Он решил объяснить потомкам, кто в русской литературе был настоящим помещиком, а кто — так, проездом из Буживаля в Париж.

Так, по Фету, выходило, что Лев Толстой занимался своими крестьянами и усадьбой от избытка энергии. Вот было у 29-летнего графа увлечение гимнастикой: ходил он в фитнес-центр в Москве на Покровке; потом переехал в Ясную Поляну и турник с собой привез, но на деревенском воздухе этого оказалось мало, так Толстой еще и школу для крестьянских детей завел. Конечно, Лев Толстой был крупнейшим авторитетом уже в конце 80-х, и Фет ошибок в управлении Ясной Поляной благоразумно не касался. Зато Тургеневу досталось по полной: тот в русской деревенской жизни вообще ничего не понимал. Как и Алексей Константинович Толстой, не умевший распорядиться заготовкой сена.

Увлекшись сатирой на бесхозяйственность соседей, Фет и выдал себя с головой. Великий русский лирик немецкого происхождения не почувствовал, что столбовому дворянину не пристало быть хозяйственным. Севооборот, рачительное лесоводство, почем четверть овса у борисовских — все это удел мелкопоместных и вдов, выводящих в люди по пять человек детей. Коренной русский литератор на вопрос, сколько стоит левая пристяжная, отвечает: "Я этого совершенно не знаю, так как хозяйством решительно не занимаюсь" (эпизод с А. К. Толстым, описанный Фетом). Сельская предприимчивость Фета фактически ввела его в круг крупных землевладельцев. Но из попытки закрепиться в этом кругу идеологически поначалу ничего не получилось. Писалось "как-то раз мы с соседом моим Львом Толстым", а вышло "как я стал русским помещиком, еще и получше Тургенева". Старому русскому барину срочно требовались другие воспоминания.

И Фет их написал. "Ранние годы моей жизни" вышли в 1893 году, уже после смерти автора. Читать этот текст невозможно. "В числе ближайших соседей было в селе Подбелевце семейство Мансуровых с почтенным стариком Михайлом Николаевичем во главе. От времени до времени старик приезжал к нам на дрожках, запряженных парою добрых гнедо-пегих лошадей. Старик, очевидно, передал заведывание хозяйством в руки старшего сына Дмитрия Михайловича, который по временам тоже приезжал к нам в гости и нередко с двумя сестрами смолянками: Анной и Варварой Михайловнами..." — и так 200 страниц, без фабулы, без характеров, без развития внутреннего мира рассказчика, без композиции. Стоит открыть любое стихотворение Фета конца 1880-х годов, чтобы убедиться: старик все это прекрасно умел. Но в "Ранних годах" Фет как бы утверждает: "Это вам не литература, это документ, факсимиле, какие могут быть вопросы к стилистическим красотам факта?" Фет свидетельствовал: какую бы злую шутку ни сыграла с ним судьба в молодости, в детстве он уже был там, где положено быть всякому порядочному русскому писателю,— в родовом имении, среди скучающей дворни, чудаковатых соседей, домашних солений и разговоров об урожае, о вине. Постройку собственной биографии коренного русского землевладельца Афанасий Фет завершил тем, что сам себе выписал разрешение на строительство.

Гектаром общим не измерить

Во времена Фета наименьшей единицей площади для земельных участков в России была десятина (1,0925 га). Наделов меньше десятины не было даже у крестьян. Хотя существовала единица площади квадратная сажень (4,55 кв. м), но землю никто ей не мерял. Копна, специальная мера площади покосов (а не объема сена, как можно было бы подумать), равнялась 240 кв. саженей. Серьезное землевладение начиналось от 1 тыс. десятин. Вообще до отмены крепостного права (1861) поместья мерялись не площадью земельных угодий, а числом крестьянских душ, никто не говорил "У меня тысяча десятин в Тверском уезде", но "У меня поместье в 800 душ". Многие помещики и не знали точно, сколько у них десятин, пока не начался процесс размежевания с выходящими на волю крестьянами. Точного кадастрового учета земли в России не было уже тогда.

153. ВИ.Агошков. Становой Колодезь.

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ

В книге Н.М. Чернова «Орловские литературные места» (Издание 3) рассказывается о посещении Орл. губ. Л.Н.Толстым. Особенно часто он бывал в Мценском уезде. Ездил и в Моховое, в имение И.Н. Шатилова, организовывал столо-вые для голодающих.

В имении Кочеты (ныне Залегощенский район) жила семья дочери писа-теля Т.Л. Сухотиной. В дневнике Лев Николаевич отметил: «Ездил верхом. Очень устал. Главное же, мучительное чувство бедности – не бедности, а унижения, забитости народа…»

Л.Н. Толстой был в имении А.А. Фета – Степановке в мае 1861г, и мог добраться сюда по двум дорогам – Старой (через Золотарёво) и новым Большим Курским трактом (через село Становой Колодезь). Со стороны Редькино, ближе к селу Хотето-во, повернуть налево, к реке Неручь. Здесь был Рубеж.

На снимке: Л.Н. Толстой на хуторе Затишье Мценского уезда, 1910 год. Сейчас – пос. Затишье Залегощенского р-на.

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ

Советская власть недолюбливала А.А.Фета, большого по-эта, поборника «чистого искусства», нашего земляка-орловца. Его жизнь тоже в основном связана с Мценским уездом. Из х.Степановка, ныне Свердловского р-на, где жил А.А.Фет, он иногда добирался к родственнику, Александру Никитичу Шен-шину, в Становой Колодезь.

Не исключаем того, что путь его лежал через с.Богородицкое – центр волости и х.Ред(ь)кин, по Рубежу. Степановка находилась от с.Марьино в 10-12 км по прямой на юго-восток.

В с.Долгое, ныне Залегощенского р-на, недалеко от Марь-ино, Фет выстроил больницу на средства от литературного вече-ра. Участие в сборе денег приняли И.Тургенев, Л.Толстой, А.Фет. Землю под больницу выделила Е.М.Якушкина. А.Фет купил х.Степановку в 1860г. Поэт перестроил дом, вырыл пруды, соз-дал хозпомещения, выписывал машины и семена.

Н.М.Чернов писал: «Идеализируя среднего землевладель-ца-помещика, А.Фет утверждал, что без них прогресс немыс-лим. Но жизнь доказала обратное. Степановские крестьяне, ос-вобождённые Октябрьской революцией, добились за минувшие годы такого прогресса, о котором никто из них не мог и меч-тать».

Младореформаторы, придя к власти в 1991г, решили вновь строить капитализм, давая простор фермерам. Увы, мно-гие собственники так и не смогли развернуться на земле, дока-зать свою прогрессивность. Сейчас больше не существует и больница в селе Долгом, растаскивается местными уцелевши-ми жителями.

Не умеем мы беречь людей и хранить своё про-шлое – всё стираем с лица земли: имена и памятники!
И власть в этом порой помогает… .

На снимках: 1. Фет в 1850-е годы.
2. Больница в с.Долгом (Залегощенский район).

Рецензии

Ежедневная аудитория портала Проза.ру - порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.